Интересно: когда в моей жизни все было ладно, я чувствовал, что она остановилась. И наоборот: никогда мне не работалось так хорошо, как когда я был несчастен. Одинок, унижен, не понят, брошен, неуспешен. И пока все мои друзья и знакомые старались напихать полные карманы счастья, я учился расщеплять несчастье-антиматерию, чтобы добывать из него энергию.
Счастье — несравнимо более редкий и чистый наркотик, чем любой из наркотиков, открытых или созданных людьми. Возможно сняться с иглы или отказаться от кокаина; но если перед человеком не станет маячить всегда видимая и недостижимая доза счастья, он попросту бросит жить. Мы не просто ширяемся счастьем, оно является тем единственным, по сути, что нас примиряет с бездарностью и беспросветностью человеческой жизни, которые мы можем осознать, но не можем побороть.
В поисках дозы мы ходим на танцы, как бы они ни назывались у нового поколения, и карабкаемся вверх по карьерной лестнице, ходим на утренники своих детей и покоряем мир. В поисках дозы покупаем все товары, не нужные непосредственно для выживания: любая реклама продает нам не машины, не мобильные телефоны, не банковские кредиты — а улыбающихся людей, счастье в упаковке. Покупаем, распаковываем, заглядываем внутрь — пусто. И обратно в магазин — за новой упаковкой.
Зато несчастья мы бежим, как чумы (и как чумных, сторонимся несчастных, будто и вправду боимся заразиться). Боимся себе в нем признаться, лечим его, как болезнь, медикаментами. Глушим водкой. И зря совершенно: несчастье — божий дар. Полученный нами, когда из зверей нас произвели в люди.
Можно найти немало отличий между человеком и животным; копаться в древних костях и рассуждать о том, что же именно подняло нас над зверьми. Стоящий под прямым углом большой палец? Увеличенная черепная коробка? Мясоедение? Анатомия ротовой полости, которая позволила нам говорить?
Будучи генетически сходными со свиньями, мы решительно ставим себя отдельно от всех животных, и стараемся объяснить себе, чем же мы так от зверей отличаемся. Разумом и способностью мыслить аналитически, выстраивая причинно-следственные связи? На это способны даже вороны. И кстати, они не только пользуются инструментами, но и изготавливают их. Умением говорить? Горилла Коко, общаясь при помощи жестов, строила предложения из нескольких тысяч слов. Душой? Объясните своему ребенку, что его любимая собака не будет где-то на небесах, а просто сгниет в земле, потому что у нее, в отличие от бабушки, нет души.
Нет, не душою и не разумом, не речью и не способностью смастерить кремнёвый нож. Человек перестал быть зверьком тогда, когда получил условную свободу от своих инстинктов. Когда начал задавать вопросы: обязательно ли мне поступать так, как делали поколения и поколения до меня? И когда стал уклоняться от исполнения долга животного.
Отказаться от естественного для социальных существ разделения на касты воинов, рабочих, трутней и цариц — и каждому мечтать быть царем или хоть трутнем. Вообще мечтать и не исполнять при этом то, что природа от нас требует: добывать пропитание, расширять ареал обитания, оплодотворять и оплодотворяться, растить потомство.
Жить не предписанными нашему виду большими семьями, а крохотными. Или целым миллионом сразу жить, без границ и без занавесок, казарменной империей. Или, наоборот, обособленными атомами, каждый в своей ячейке, связанными вместе только электронными иллюзиями интернета и ТВ. Или менять за день по три стаи, и так ежедневно. Или вообще без стаи обходиться.
Спариваться не в сезон, а когда придется. Или усложнять процесс ритуалами, которых природа никак не предусматривала. Или делать моногамию обязательной. Или позволять обществу настолько завышать свои требования к потенциальным партнерам, что найти подходящего за краткий срок фертильности так и не удается. Или добровольно отказываться от спаривания вообще.
Зверям не приходит в голову оспаривать веления инстинкта. Жизненный путь зверя — неширокий коридор; его впускают в этот коридор через рождение и выпускают через смерть. Любое животное точно выполняет свою биологическую программу: детенышем держится за мать, учится драться и добывать пищу; возмужав, спаривается, растит собственных детенышей, сколько положено, отпускает их в никуда, снова спаривается; потом, когда время подойдет, безропотно дохнет. Отклонения от маршрута для зверя невозможны, потому что никакого мира за стенами коридора ему не видно.
Проклятие человека заключается в том, что глухой коридор был для него заменен на загон с ограждениями из колючей проволоки. Сквозь шипастые извивы виден космос со всеми
звездами и океанские бездны, великолепие древних царей и величие царей будущего. И кажется каждому: мне дана свобода воли. Я поставлен над всякой тварью живой. И я смею сделать любое — то, что больше не осмелится никакая другая тварь сделать.
Но стоит подойти к ограждению, как ущипнет током. Притронешься к шипам — оцарапают. Прижмешься — распорешь свою тоненькую оболочку, и наружу посыплется парная требуха. Такая же, как у скота.
Несчастье — вот что еще делает человека человеком. Блаженство мы видали на мордах разных зверей: после обеда, после случки, да просто на нагретом солнцем пороге. Счастье — удел животных.
Известны универсальные рецепты счастья. Все они восхитительно вульгарны. Девушек остро счастливыми делает влюбленность, то есть эйфория обретения самца. Женщин — дофаминах, которые сам же и вырабатывает; и выдает их себе — сам, когда, вместо того чтобы постигать Вселенную, заставляет нас жрать и совокупляться. Дряблый и скоропортящийся кусок желтого жира замысливает тысячелетнюю статую сфинкса, царапает земную кору пустыни Наска, гонит свою оболочку в безвоздушную черноту космоса. И в этой смехотворности его величие.
И только когда мы бросаем вызов животному, когда отказываемся от счастья — тогда становимся человеком. Главные произведения культуры и цивилизации созданы несчастными людьми: просто потому, что счастливый слишком ленив, чтобы созидать. Любовные баллады не пишутся женатыми. Удовлетворенные не поют серенад. Это несчастье гложет, толкает, требует, зовет. Несчастье — голод. А человек, в отличие от зверя, не может насытиться никогда.
